Централизованная библиотечная система городского округа Сызрань - Статьиhttp://lib2.syzran.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=106 |
Распечатать |
СОДЕРЖАНИЕ
публикации:
Произведения:
О нем; критика:
- О нем; критика:
ЖЕЛЕЗНЯКОВ ВЯЧЕСЛАВ ГЕОРГИЕВИЧ
Произведения:
публикации:
НЕВСКАЯ (ФАТХУЛИНА) ЛИДИЯ ИВАНОВНА
Неразделенная любовь
Одиночество – мое отчество,
А зовут меня просто – Печаль.
Как печать своего одиночества,
Я – Печаль, я – Печаль, я – Печаль.
Я
мечтаю назваться Улыбкой,
Но, тебе улыбнувшись, едва ль
Понимаю, как все это зыбко.
И опять мое имя – Печаль.
(Невская Л.По расписанию судьбы : Стихи. – Самара, 1999. - с. 21)
Этюд
Когда хочу тебя увидеть,
Когда всем сердцем рвусь к тебе,
Ты не спеши меня обидеть –
Мелькни в толпе.
Я это легкое виденье
Сорву с картины бытия
И напишу в воображеньи
Себе тебя.
(Невская Л.По расписанию судьбы : Стихи. – Самара, 1999. - с.24
НЕСТЕРОВ ЮРИЙ ВИКТОРОВИЧ
Родился в 1956 году, в Сызрани. Учился в Москве, в литинституте им. А.М. Горького. В 70-х годах пришел в городское литературное объединение при газете “Красный Октябрь”, и с тех пор стихи Ю. Нестерова периодически появляются на страницах местных газет: “Красный Октябрь”, “Волжский комсомолец”. Печатался в журнале “Дружба”, сборнике “День поэзии-85”. В 1984 г. был участником областного семинара молодых писателей, где его творчество получило высокую оценку. Стихи Нестерова радуют читателей эмоциональностью, яркими образами, удивительной душевностью и прекрасным поэтическим слогом.Произведения:
публикации:
О нем; критика:
Старые
жители Закрымзы, а точнее, самой
буйной части ее – Питера, еще помнят
женщину, которую не называли иначе,
как Наталья-хромая. Это прозвище она
получила потому, что родилась с
поврежденными ногами и ходила на них
как на двух согнутых крючках.
Рожденная в бедности, так и прожила
она жизнь в бобылках, добывая хлеб
насущный где
случайным заработком, где нищенством.
Однако Наталья-хромая не обижалась на
судьбу, не поддавалась унынию. В
спорах за словом в карман не лезла.
Несмотря на хромоту, могла лихо
отплясать на чужой свадьбе. Обмывала
покойников и нянчила детей.
Жизнь таких обездоленных не была
тогда в диковинку: трудно сводили
концы с концами мастеровые с «Казанки»,
волжские крючники да работные люди с
мельниц сызранских купцов –
насельники Питера,
Старой Слободки, Макаровой,
Солдатской и иных закрымзенских улиц.
И память о Наталье-хромой стерлась бы,
как стерлась она о многих поколениях,
нашедших упокоение на соседнем с
Питером кладбище под сенью церкви
Всех Святых. Но Наталья-хромая
прославилась в Закрымзе
тем, что получила из рук самого
российского императора серебряный
рубль.
Шел 1904 год. Где-то далеко за пределами
России гремела война, начатая
нападением японского флота на Порт-Артур.
Еще не был написан знаменитый вальс «На
сопках Маньчжурии». Еще генерал
Куропаткин объяснял поражения
русских на море тем, что японцы –
природные моряки. Еще впереди были
кровавое 9-е января и падение Порт-Артура.
Тем не менее, популярностью война уже
не пользовалась. Это вынуждало власти
принять ряд мер, одной из которых и
была поездка царя в Сызрань. Здесь
формировались воинские части,
направляемые на Дальний Восток. Они
ожидали отправки в наскоро
построенных бараках в завокзальной
части города, положивших начало
пригороду Маньчжурке. Приезд царя
должен был вдохновить солдат постоять
«за Веру, Царя и Отечество».
Июль в том году был жарким.
Приближалось жнитво. С Верхних и
Нижних Сызранских хуторов приплывали
дощанки с ягодами. По пыльным
городским улицам ходили голосистые
торговки с корзинами на коромыслах и
зазывали покупателей: «Ягод малины,
Яго-од! Ягод вишни, Яго-од!». У «Батума»
появились косари и жнецы в ожидании
найма. На скотском базаре белозубые
бородатые цыгане продавали лошадей.
Портновская фирма Берлина отправляла
товар на Нижегородскую ярмарку. И
вдруг, как гром среди ясного неба: «В
Сызрань приехал царь!».
В царском салон-вагоне Николай II
просматривал очередные сводки.
Хмурился: русские войска терпели
поражения. А тут еще появилась масса
прокламаций, в которых социал-демократы
призывали к бойкоту войны и
самодержавия. Есть отчего поломать
голову…
Но какое было дело девочке-калеке
Наташке до войны? Ей, как
и многим сызранским обывателям,
хотелось поглядеть на царя-императора,
самодержца Всея Руси. Цепь городовых,
сдерживающих любопытных и зорко
следящих за студентами и мастеровыми,
совсем не обращала внимание на
убогонькую девчонку в линялом
ситцевом платьишке. И она, эта
девчонка Наташка, пробралась в самый
что ни на есть перед. Из-за здорового
рыжеусого городового ей была хорошо
видна дорожка из штуки голубого сукна,
расстеленная купцами на пути
следования Его Величества.
Когда Государь, отстояв молебен в
церкви Петра и Павла, проходил по
голубой дорожке, Наташка сдернула с
головы старенький платок, вывернулась
из-за широкой спины городового и, упав
на коленки, раскинула платок под ноги
царю. Тот на миг остановился, потом
улыбнулся, наступил на платок сапогом,
обернулся и бросил Наташке блестящий
серебряный рубль. Рыжеусый городовой
сгреб девчонку в охапку и втолкнул в
шумевшую толпу.
- Это знак, Ваше Величество, - народ с
нами, - уверяли царя приближенные.
Но Николай, уже забыв о девочке-нищенке,
помнил лишь крамольные призывы в
прокламациях: «И чего хотят, чем
недовольны? Глушь, провинция лапотная,
а туда же – в политику, в бунтарство!».
Потом были забастовки и крестьянские
бунты, Цусима и Портсмутский мир,
декабрьское восстание в Москве и
столыпинская реформа. Многое
произошло потом…
А Наталья-хромая до самой старости
хвалилась тем, что получила из царских
рук серебряный рубль.
(Овчинников Н.М. Древа ветвь
плодоносящая :Рассказы и сказы о
Сызрани.- Сызрань, 2001. - с. 28-29)
Произведения:
книги:
публикации:
О нем; критика:
- О нем; критика:
Баллада о печи
Жила
когда-то печь на свете.
Ее душа была тепла.
И, просыпаясь на рассвете,
Она варила и пекла.
Жила она и не скучала.
И людям было веселей.
Бывало, деда привечала,
В морозы грела малышей.
И вдруг – война! Она явилась
Почти что в самый сенокос.
И все в избе переменилось,
И все пошло на перекос.
Хозяйка мужа проводила
На ту войну, на ту беду.
И печь в последний раз варила
В дорогу сытную еду.
В избе тоскливо, пусто стало,
Беда вставала в полный рост.
Вот старика уже не стало –
Переселился на погост.
Хозяйка часто с ней тужила:
- Ах, печка, печка, как нам быть?
Ты помнишь, печка, как мы жили?
А нынче нечего сварить.
Скучали противни и плошки.
Какие там уж пироги! –
В мундире через день картошка,
А больше – думать не моги!
И вот однажды среди ночи
В глаза избы – огонь и дым.
А вся деревня что есть мочи
Заголосила вдруг: «Го-ри-и-им!»
Печь оглянуться не успела –
Ни стен, ни крыши, ни трубы.
И только пепел, серый пепел
От похороненной избы.
Ушла хозяйка без словечка.
Лишь поклонилась. Как тут быть?
Ведь только в сказках ходят печки,
А эта не могла ходить.
Собака сгинула куда-то,
Ей стало нечего стеречь.
И, будто в чем-то виновата,
Стояла, пригорюнясь, печь.
И потолок высокий неба,
Дождинки сея с облаков,
Смывал былое, словно небыль,
С ее простуженных боков.
И сном тревожным засыпала
Среди недолгой тишины.
И снилось ей: огонь, пылая,
Румянит пышные блины.
(У старого окопа: Поэты Сызрани
землякам-участникам Великой
Отечественной войны.-Сызрань, 2000.- с.24-25)
«Не
шей ты мне, матушка…»
(Рассказ)
В этот раз никакого определенного
задания от командира батальона не
было. Просто застава шла на новое
место дислокации, ближе к фронту.
Задания нет, но всегда приходится быть
начеку: фронт продвигается так быстро,
что остаются сзади отдельные
группировки немцев – несколько раз в
лесу и на хуторах случались
неожиданные встречи с ними. А потому
вперед выслали дозор.
До нового места оказалось неблизко:
вышли еще вечером, а вот уж и утро
наступило. За ночь выпал снежок. Хоть
было и не очень холодно, но в сарае, где
останавливались передохнуть,
основательно продрогли. Короткий
привал все же
немного прибавил бодрости: одни, когда
тронулись, анекдотами потешали,
другие из довоенной жизни что-то
вспоминали.
Но вот и анекдоты иссякли, и все, что
вспомнилось, рассказано. Даже самые
заядлые говоруны приутихли, а конца
дороги не видать.
Вдруг Манькин и говорит:
- А знаете, в народе бают, что в дороге
даже иголка тяжела.
Ну и Манькин, рассмешил-таки! Сам он
такой крепенький толстячок, что
кажется, никакие походы не в силах его
одолеть. Но это только так кажется –
всегда у него какие-то нелады: то ноги
натрет, а то и еще что похуже с ним
случается.
Подошел младший сержант Соков.
Хлопнул Манькина по плечу:
- Не вздумай Емельянову про иголку-то
сказать – «дегтярем» по голове
получишь.
Сержант Емельянов с пулеметом «Дегтярева»
на плече шел где-то сзади.
Наташа вздохнула: «Иголка…ерунда
какая-то. Другое дело, если на одном
плече винтовка, а на другом –
санитарная сумка. И сапоги кирзовые…того
и гляди, откажутся идти дальше. С таким
трудом отрываешь их от дороги – будто
клеем подошвы-то вымазаны».
Но тяжелее всего – бороться со сном.
Недаром есть выражение: «сон сморил
человека». В таких случаях команда «привал»
действует как выключатель на
электрическую лампочку – сознание
гаснет мгновенно.
- А как ты думаешь, младший сержант, -
спросил Манькин у Сокова. – Сажнев - то,
поди, уж на месте?
- Не волнуйся, накормит, - ответил Соков.
- Вот житуха.., - позавидовал Манькин. –
Тут который час снег месишь, а он сидит
себе у котла, кашу помешивает да
песенки поет, - покосился на Наташу и
добавил вроде бы с сожалением: -В
одиночестве ведь поет.
Пожилой повар Сажнев уехал вместе с
автоматчиками на подводе пораньше –
чтобы к приходу заставы обед
приготовить. Он знает множество
русских народных песен. И иногда они с
Наташей поют вдвоем. Варится ужин, а
они чистят картошку и так задушевно
поют на два голоса. Здесь и «Хазбулат
удалой», И «То не ветер ветку клонит»,
и многие другие песни.
Есть один хохмач у них на заставе – «дуэт»
с «дуэлью» все путает. Крикнет иной
раз: «Эй, дуэлянты, спойте что-нибудь!
Тоска заела». Если песня оказывалась
грустной, хмурился: «Лучше б не просил
– еще пуще душу разбередили».
…Как ни длинна была дорога, а до каши
все же добрались. И чаю напились.
Застава расположилась в здании бывшей
школы. Парт в
классе, где разместился взвод, уже не
было, но классная доска еще висела и
кто-то на ней написал мелом: «Даешь
Берлин!».
Наташа сбросила сапоги, расстегнула
воротничок гимнастерки, присела на
солому, расстеленную по всему полу. В
голове срифмовались строчки:
«Солома ты, солома.
Усну сейчас, как дома».
И вдруг вздрогнула от неожиданности,
услышав:
- Батюшки, куда это я попала?
Первоклассная гостиница с пуховиками!
– Это пришла Анюта, санинструктор с
соседней заставы. Поглядела на
классную доску и руками всплеснула: - И
политзанятия уже проводятся! Где
комсорг-то? – спросила у бойцов.
- Да здесь я, здесь, - вставая,
засмеялась Наташа.
- Гора с горой не сходятся, а человек.., -
обнимая подругу, засмеялась Анюта. – В
общем, вот она – я!
- Как ты здесь оказалась?
- Нынче весь батальон здесь, -
объяснила Анюта, снимая шинель. –
Немцев много в лесу, прочесывать его
будем.
Они присели возле Наташиных пожитков.
- Ты не болеешь? – встревожилась Анюта,
вглядываясь в осунувшееся,
обветренное лицо подруги.
- Нет. Просто шли долго.
Анюта вдруг рассмеялась:
- А как насчет стихов? Смогла бы прямо
сейчас?
- Разве что про солому…- смутилась
Наташа.
- Про какую солому?
- На которой сидим.
- А… понимаю, - кивнула Анюта. – А у нас
голые доски. Шинель – «в трех лицах»:
тюфяк, подушка и одеяло.
Подошел Сажнев:
-Не прогоните?
- Это повара-то? – вскинула глаза Анюта.
– Армия же без повара… Впрочем, и сам
знаешь, просто на комплимент
напрашиваешься.
- Скажешь тоже, - засмущался Сажнев,
присаживаясь.
- Ох, вечером в засаду идти.., -
вздохнула Анюта.
- Вот и будем – как на передовой, -
сказала Наташа.
- Помнишь, как ходили к майору
Епифанову? Ты тогда грозилась на
передовую «дезертировать»?
- Помню, - рассмеялась Анюта. – Он нам
еще сказал: «Поперед батьки у пекло не
лезьте».
Вдруг лицо ее сделалось грустным-грустным:
- Ой, Наталья, до чего же надоела вся
эта мура – и гимнастерка, и сапоги
кирзовые…
- Да, - согласилась Наташа. – Говорят: «Тяжела
ты, шапка Мономаха». А мы можем сказать:
«Тяжелы вы, кирзовые сапоги!».
- Как я мечтаю о туфлях, о платье… - все
с той же грустью продолжала Анюта. –
Понимаешь, о таком воздушном…
совершеннолетнем платье.
- А несовершеннолетним можно будет на
тебя глядеть? – сморозил ефрейтор
Гришанов, подошедший и присевший
возле них как-то совершенно незаметно.
Анюта сердито глянула на него:
- Не лезь в бабьи разговоры! – Опять
задумалась: - Даже не верится, что
когда-нибудь будет дом, семья…
- Сразу видно: замуж захотелось, - не
унимался Гришанов.
- До чего ж навязчивый! – вспылила
Анюта. – Недаром ефрейтора присвоили!
– Но вдруг, словно спохватившись,
пододвинулась к нему, положила руку
ему на плечо и, заглядывая в глаза,
тихо спросила: - А ты… разве ты не
задумываешься о том же?
Гришанов отвернулся и ничего не
ответил. А Сажнев подмигнул Наташе и
потихоньку затянул:
- Не шей ты мне, ма-а-тушка,
Красный
сарафа-а-н…
Наташа тут же подхватила:
- Не вводи ты по-пу-сту
Молодца в изъян…
И, словно по мановению волшебной
палочки, наступила тишина. Кто-то из
бойцов собирался чистить оружие, кто-то
пришивал подворотничок, но песня
заставила отложить все дела. Души
людские распахнулись навстречу
грустной мелодии. Лица сделались
мягкие, задумчивые…
Что видели сейчас эти печальные глаза?
Свои дома, жен, детей? Лишь одно поняла
Наташа: хотя люди и слушают их песню,
но в классе они с Сажневым сейчас одни,
остальные – далеко-далеко. Кто где.
Одни – в прошлом, другие – в будущем.
А песня все лилась и лилась:
Рано мою ко-о-сыньку
На две расплетать,
Позволь ее, ру-у-сую,
В ленты убира-а-ть…
Наташа взглянула на Анюту и увидела в
ее глазах слезы…
Но вот песня кончена, а тишина все не
отступала, словно песня еще
оставалась с людьми и никак не хотела
отпускать их в эту суровую
сегодняшнюю действительность.
Анюта встала. Всунув большие пальцы за
ремень, расправила гимнастерку,
накинула шинель:
- Спасибо за песню… пора мне… -
Махнула рукой ефрейтору: - До завтра,
несовершеннолетний! Завтра и мы с
тобой споем!
- Споем, споем, - согласился Гришанов…
Свечерело, но в классе было еще светло,
и надпись «Даешь Берлин!» на доске
виднелась очень отчетливо. «Видно,
боевой, неунывающий парень написал.
Надеется все же дойти до Берлина…» -
только и успела подумать Наташа и тут
же провалилась в сон…
Вроде бы только что глаза сомкнула, а
рука дежурного уже коснулась ее плеча.
И вот они, теперь лишь втроем – Соков,
Манькин и она – снова в пути. Снег не
очень глубок, но по бездорожью идти
трудно. Легкая поземка словно ласково
поглаживает наст.
Подошли к лесу, где нынешней ночью
намечено несколько засад. Укрылись за
деревьями от ветра, сгребли снег,
примяли его, уложили несколько еловых
веток.
- Готово кресло,- с удовлетворением
сказал Манькин. – Сидеть – не идти.
Но и такой «комфорт» вскоре
разочаровал его. И не только его:
морозец, хотя и небольшой, а пробрался
все же и в рукава, и за воротник. Про
ноги уж и говорить нечего. То и дело
вставали по очереди и топтались на
месте. Вслушивались в шорохи,
разговаривали лишь шепотом.
Простуженный Соков частенько снимал
шапку и глухо кашлял в нее. Кругом пока
тихо, но все время ожидаешь, что вот-вот
хрустнет ветка и появятся немцы.
Наташе вдруг вспомнился осенний лес
неподалеку от Ярцево: шумит ветер, она
на посту – одна среди деревьев-великанов,
пугающее ожидание: вот сейчас… уже
крадутся…
Но теперь-то их трое. Наташа смотрит на
небо, густо усеянное звездами, и
начинает тихо, шепотом, читать:
- Не ветер бушует над бором…
Это любимое ее стихотворение –
запомнилось как-то само собой, на всю
жизнь. И вот сейчас холод, пробиравший
до костей, напомнил эти строчки:
- А Дарья стояла и стыла
В своем заколдованном сне…
- Вот и мы – прямо как эта Дарья.., -
поежился Манькин. – Совсем застыли…
- Хорошая у тебя память, - позавидовал
Соков.
Он все чаще и чаще стал поглядывать на
часы… Наконец-то, как ни длинна и
томительна была эта зимняя ночь, а
пришло-таки ей на смену утро…
- Эх, зря просидели – никаких немцев и
не видели даже, - говорит Манькин,
возвращаясь на заставу.
- А тебе что, так уж сильно хотелось
встретиться с ними? – иронизирует
Соков.
- В общем-то, предпочитаю встречаться с
Сажневым, - согласился повеселевший
Манькин и даже зашагал быстрее.
Вот и школьный двор. «Хоть бы
выспаться как следует…», -
размечталась Наташа… Но что это?
Кто-то лежит на снегу под плащ-палаткой.
Видны только носки кирзовых сапог.
Подошла, приподняла краешек брезента
и…словно током пронзило от плеча до
кисти – так крепко вцепились пальцы в
плащ-палатку.
- Анюта…Аннушка.., - зашептала в
смятении. – Господи, да что же это?! Как
можно?!
Бледное лицо Анюты было спокойным –
она будто спала. Но сон этот был уже
вечным…На правом виске ее Наташа
вдруг увидела маленькое пятнышко
фиолетового цвета…
- Кто это? – спросил Манькин.
- Анюта, - ответила Наташа осипшим
голосом.
- Да, нет больше нашей Анюты, - печально
подтвердил подошедший старшина с
Анютиной заставы. – Немцы на них вышли.
Сначала-то они подумали, что свои идут.
Вроде бы наряды проверять. А когда
поближе подошли, Анюта и крикни: «Стой,
кто идет?»…И вот тебе…-развел
старшина руками. Помолчав, добавил: -
Пойду. Сделать кое-что надо. Хоронить
нынче же. К вечеру – передислокация…
Наташа добрела до школьного крыльца. В
голове хаос…Белая лесная тишина.
Звездное небо. И… смерть!..
Подошел Сажнев. Присел рядышком:
- Ну и дела!.. Песня-то, Наташа,
пророческой оказалась: «Не шей ты мне,
матушка…».
- Этой песней мы беду накликали.
- Мы… этой песней?! – вдруг возмутился
Сажнев. – Да как тебе это в голову
пришло? Ты Днепр-то помнишь, что ли?
Сколько могил там было? – ступить
негде. Там-то кто накликал?..
Решительно снял с Наташиных плеч
винтовку и санитарную сумку:
- Ты зачем эту амуницию носишь? Чтобы
беду накликать?.. Завтракать идем, а то
остынет все.
И пошел, не оглядываясь. Наташа
поплелась следом.
Под котлами угасли последние угли.
Подавая Наташе котелок с кашей, Сажнев
все ворчал:
- Не место девкам на войне. Не место. –
Поглядел на нее и вздохнул: - Бог знает,
кто будет следующим…
«Это могу быть и я. Или ты, Сажнев. А
может, сразу вся застава…», - подумала,
но ничего не сказала Наташа. И снова ей
вспомнилось Вильно, захваченное
немцами. И те бомбежки, когда казалось,
что каждая бомба, каждая мина ищут
именно тебя…
Наташа взяла из своей санитарной
сумки белый шелковый платочек и пошла
на Анютину заставу. Ах, как тяжела была
сейчас для нее эта короткая дорога!
Особенно – те несколько шагов к гробу…
Анюта лежала со сложенными на груди
руками. Волосы гладко причесаны.
Больше обычного выглядывал чистый
белый подворотничок. А по бокам
заботливо уложены сосновые ветки.
«Даже теперь никто не может исполнить
ее мечту – одеться в платье…», -
подумала Наташа, доставая из кармана
платочек. Поглядела на лицо Анюты,
словно извинялась за этот свой
скромный подарок. Окончательно вдруг
ощутила всю безысходность
случившегося, заплакала.
К гробу подошел начальник заставы:
- Пора. Несите. Батальон
уже строится…
Наташа свернула мокрый от слез
платочек и вложила его в руку Анюты…
Батальон выстроили в виде буквы П.
В центре стоял взвод стрелков с
винтовками. Около них и поставили гроб.
Командир батальона говорил что-то о
жестокости войны, о долге перед
Родиной, но Наташа, стоя среди бойцов
своей заставы, почти ничего не слышала
– плакала об Анюте, об ее маме, о
подорвавшейся на мине незнакомой
девушке Тане, которую она, Наташа,
заменила на заставе. И еще о чем-то о
многом, о чем и рассказать невозможно…
Похоронили Анюту на ближайшем
сельском кладбище. Были и еще речи, и
прощальные три залпа…
Все уже разошлись, а Наташа осталась у
свежего холмика с красной звездой на
фанерной пирамидке – хотелось побыть
с Анютой наедине подольше, потому что
никак не покидало чувство чего-то
недосказанного между ними…
Но батальон уже снимался. Снова надо
было идти – месить сапогами снег и
нести за плечами винтовку и
санитарную сумку.
Война продолжалась…
(Библиотечка журнала «Сызрань вчера,
сегодня, завтра», 1999.-Вып.4 (апрель).-с.2-4)
Малые
реки
Сызранка
с Крымзой слились,
а потом –
Путь им недолгий:
Вешней водою пройти под мостом
К матушке – Волге.
Встретила
воду большая река
Плеском уклейки.
И возвратились в свои берега
Малые реки.
В здешних местах у погоды всегда
Нрав был капризный.
Но не иссякнет и летом вода
В Сызранке с Крымзой.
Сколько ни выпьет из них летний
зной,
Хоть понемногу
Будут поить родниковой водой
Матушку – Волгу.
В правобережьи великой реки –
С нею навеки.
Знать, вместе с Волгой и вы велики,
Малые реки!
(Русское эхо:
Литературно-художественный журнал,
2004.- №5.-с.93).
Кукушка
В тишине размеренно и скучно,
Не суля ни радостей, ни бед,
Отсчитала нынче мне кукушка
На житье-бытье двенадцать лет.
Почему не меньше и не больше?
Может, правда, столько по судьбе?
И ведь что обидно – не поспоришь
И не накукуешь сам себе.
Но зато махнешь в глухие дали,
Подождешь кукушку в тишине:
Вдруг лесная больше нагадает
Чем в часах, стучащих на стене?
(Портнягин
О. От любви и печали: Стихи. – Самара,
1997 .- с.61).
На
Ветлуге
Боже мой, как там птицы кричали!
И летели потерянно прочь…
Это я от любви и печали
Плакал их голосами всю ночь.
Это я так раскидывал руки,
Что казалось: вот- вот воспарю
Над пустынным простором Ветлуги,
Чтобы встретить пораньше зарю.
И, вернувшись, увидели птицы
Из предутреннего тальника,
Как я в птицу хотел превратиться
И не мог превратиться никак.
Было это природы проклятьем
Иль ее проявленьем любви?
Но не смог я в ту ночь стать крылатым.
Что ж, опять поживу меж людьми.
Но однажды крылами взмахну я.
Ты, природа, тогда не перечь.
Даже если потом не миную
Дробь охотничью
Или – картечь.
(Портнягин
О. От любви и печали: Стихи. – Самара,
1997 .- с.22-23).
- О нем; критика:
Родилась в 1933 году, в Самаркандской области, но с раннего детства жила в селе Радищево Ульяновской области. Закончила сызранское медицинское училище. Работала в поликлинике Волжского отделения железной дороги. Стихи начала писать в детстве. Публиковалась в газетах: “Красное Приволжье”, “Красный Октябрь”, “Волжская заря”, в детском журнале “Светлячок”, в альманахе “Родниковые берега” (г. Чехов). В 1995 году, в Москве вышел сборник стихов “Рыжее сословие”. В г. Чехове Московской области были изданы еще две детские книги В. Правдиной.
Произведения:
книги:
1. Рыжее сословие: Стихи. - М.: Юность, 1995. - 53 с.
публикации:
Родился в с. Репьевка Ульяновской области, в крестьянской семье. В 21 год, по окончании сельскохозяйственного техникума, работал агрономом, бригадиром-агротехником. Прошел хорошую рабочую закалку в разных цехах “Тяжмаша”: был рамщиком, фрезеровщиком, грузчиком, машинистом кислородной станции. Работая на заводе, активно выступал как рабкор, что наложило свой отпечаток на всю дальнейшую судьбу: с 1968 г. она прочно связана с журналистикой. В редакции районной газеты “Красное Приволжье” прошел путь от рядового литсотрудника до заместителя редактора. На протяжении многих лет возглавлял ведущий отдел редакции – отдел сельского хозяйства. Закончил Казанский госуниверситет по специальности “журналистика”, много публиковался в областных литературно-художественных изданиях, выпустил сборник рассказов для детей.
Произведения:
Книги:
1. Про Димку и Ромку: Рассказы. – Куйбышев, 1980. – 31 с.Публикации:
О нем; критика:
Отрывок из рассказа “Как прожить
вечно”
Минуло лето, отстояла свое
осень. Нагрянули было морозцы, но
декабрь нанес тягучие туманы и
слякоть. Погода установилась такая
неважная, что хотелось укрыться
теплым одеялом и как
можно дольше не высовываться из–под
него.
В один из особенно остудных вечеров
Клавдия прилегла возле мужа,
поворочалась и решилась:
-
Веня, о чем ты все время думаешь?
Тот будто бы и не слышал.
-
Я родной тебе человек или нет?
Вениамин завздыхал часто и, наконец,
выдавил из себя:
-
Не
поймешь.
-
А ты все же скажи.
Вениамин
еще сильнее завздыхал.
-
Да не томись ты и меня не томи!
-
О многом думаю
я, Клавдия. Не знаю с чего и начать. Вот
бегаем мы все, обогнать друг друга
норовим, первыми к финишу прискакать.
К чему? Все суета. Вот живу я, потом
умру, что останется? Имя мое куда
денется? Не будет его. Вот то-то и
обидно. Ты вот заметь: делает человек
полезное дело, ну, пашет, к примеру,
сеет. Умер.
Ну и что? Другой стал на его месте
работать, а о нем разве только по
пьянке кто вспомнит. А
вот, гляди: пирамида Хеопса. Кому она
нужна? Никому, разве туристу
какому заезжему. А имя живет. Три
тысячи лет прошло, а мы помним, что был
вот такой Хеопс. И наши потомки
будут о нем языки чесать. Я тут
думал, ежели все камни по речке
собрать, хватило бы метров на сто? Но
только начни, сразу разговоры пойдут:
Кознову больше всех надо, Кознов умнее
всех хочет быть. В сельсовет потянут. А
взять бы и собрать, потом ретранслятор
поставить. Где? На Козновой горе. Вот
тебе и память. Или же мост одному
построить через Яблонов овраг. Чей
мост? Кознов! Ты не думай, что славы
хочу. Она мне ни к чему, да и
понимаю я, что на всех людей
не хватит мостов и пирамид. Только
вот чтоб помнили…
-
Неужто помирать собрался? –
тихо спросила Клавдия, все это время
настороженно слушавшая прерывистую
речь мужа.
-
Я же говорил, не поймешь, -
вздохнул Вениамин.
-
Тут дитю понятно, - не
согласилась Клавдия, встала с кровати
и пошла на кухню затевать блины.
А на следующий день
выпал обильный снег. Жители Новоселок
ожили. Ребятишки затеяли игру в снежки,
кое – кто из взрослых помчался в лес
за елками к Новому году. Механизаторы
поехали бороздить поля.
Вениамину досталось дальнее поле. Он
провел две борозды снегопахом по краю,
как учил агроном, потом развернул
трактор и помчался к середине поля.
Выбрав место, начал выписывать
вензеля. «Снег еще лучше будет
задерживаться!»
К вечеру он вывел трактор на
противоположный холм, поглядел на
дело своих рук и, довольный, расправил
плечи. Тут он заметил, что со стороны
Новоселок кто-то пробивается к нему.
На лыжах ладилось, и скоро Вениамин
убедился, что догадка его верна. Мишка
не усидел дома и примчался к отцу.
-
Как мать тебя пустила?
-
Она сама сказала: «Беги к отцу,
зови щи хлебать».
-
Щи мать сварила? Нас, мужиков,
уважила! А ты посмотри, сын, чего я тут
нарисовал.
-
Где?
-
А вон где со снегопахом ходил!
-
Вот здорово! – заулыбался Мишка,
всматриваясь туда, куда указывал
отцовский палец. – Не заругают?
-
Не посмеют. Ты знаешь, сын, как
прожить вечно?
-
Не, - засмеялся Мишка, поднимая
навстречу синим глазам отца свое
разрумянившееся на ветру лицо.
-
И я не знаю. Но ты смотри у меня,
сын! – и он как будто строго
погрозил Мишке.
-
Есть смотреть! – по-солдатски
вытянулся тот.
Постояв еще чуток на
вершине холма, они забрались в
оранжевую кабину трактора и взяли
курс на Новоселки. Пока они ехали,
заходящее солнце все четче и четче
прописывало оставленные на снежном
поле слова: «Земля моя».
(Сидоров В.
А. Пляски
на заре: Рассказы.
– Куйбышев: Кн. изд-во, 1990.- с.14-16)
Отцу
Я
– ровесник войны, той тяжелой войны,
Что прошлась и огнем, и свинцом,
Я – ровесник войны, той жестокой войны,
Что меня разлучила с отцом.
Неизвестны то место, сраженье и миг,
Где светило померкло в глазах…
Замедляю свой шаг я у братских могил,
И непрошено льется слеза.
Верю сердцем, отец, не сломил тебя враг.
Мне твой образ другие затмил.
В скорбной гордости я замедляю свой шаг
Возле холмиков братских могил.
Был
солдатом отец, стал солдатом и я.
Тяжела эта ноша моя.
Ты не умер, отец, потому что тебя
Продолжают твои сыновья.
Я – ровесник войны, той тяжелой войны,
Что прошлось и огнем, и свинцом.
И храню я Отчизну от новой беды,
Присягнув ей на верность отцом.
(Степанец Ю. Рождение стиха : Сборник
стихов.- Сызрань, 2004. - с. 25)
Уходят ветераны
Уходят,
уходят от нас ветераны.
Как роты на марше идут и идут.
Их косят болезни и старые раны.
Их ждет неприступный последний редут.
Смертельного боя известен исход им.
Никто этой участи не избежит.
Но их поредевшим когортам и ротам
Народная память принадлежит,
А мы отстаем, подуставши на марше.
Нам их не догнать и собой не прикрыть.
Они уже стали историей нашей,
А мы все гадаем: какими нам быть?
И нам на покой и в историю рано.
В России еще перемены грядут.
Уходят, уходят от нас ветераны.
Не просто уходят – в бессмертье идут.
(Степанец
Ю. Рождение стиха : Сборник стихов.-
Сызрань, 2004. - с.41)
Грех юности
Вот
в том-то и ужас, что у нас можно сделать
самый
пакостный и мерзкий поступок, не
будучи вовсе никогда мерзавцем!
Ф.М. Достоевский. Дневник
писателя
Давно это было… Целую
человеческую жизнь тому назад… И было
мне в ту пору семнадцать.
Я перешел уже на третий курс
геологоразведочного техникума, и
только что вернулся из обетованной
земли своей юности – из Хабаровского
края, с первой производственной
практики. Позади труднейшие (это я
сейчас так сужу, а тогда так совсем не
казалось) таежные маршруты по хребтам
и распадкам – недельные, а то и двух,
без всяких там спальных мешков,
палаток и прочей непозволительной
роскоши для настоящего геолога, каким
я, разумеется, уже считал себя. А какая
изумительная рыбалка была в верховьях
Кура! А охота! Э, да что там – только
душу травить попусту.
Что же представлял я из себя тогда?
Трудно сейчас определить, но, помнится,
нечто озорное, веселое, самоуверенное,
умненькое, что нравилось и взрослым, к
примеру, преподавателям моего
техникума, девчонкам-сверстницам, а то
и на три-четыре года постарше, с
которыми я запросто знакомился в
любом городе, в любом самолете, в любом
трамвае. Директор техникума так и
прозвал меня: «вежливый нахал». Само
собой, стишки писал, и неплохие, вроде
бы, уж коль охотно печатали их и
районная газета «Ленинский путь» на
моей родине, и «Саратовский
комсомолец». Ах, да, я позабыл сказать,
что в незабвенном городе Саратове
учился, что именно там-то и прошла вся
моя несознательная юность.
Ну, что же еще о себе тогдашнем?
Конечно, неразлучная подружка-гитара,
на которой я и играть-то не умел,
поскольку природа начисто лишила меня
музыкального слуха. Но я все равно
играл, то есть «бацал» по струнам, и
все равно пел, то есть орал как можно
громче и яростнее, и всем друзьям моим,
таким же охламонам, как я, очень
нравилось, а уж про девчонок-то и
говорить нечего.
И Боже ты мой, чего только мы ни пели!
Высоцкого, ладно – Высоцкого тогда
вся юная поросль России-матушки пела,
а не просто его, магнитофонного, как
сейчас, слушала, но мы ведь и сами «под
Высоцкого» сочиняли. Даже, помнится, «Паспорт»
Маяковского, и тот толпой на улицах
Саратова орали. Чего уж там
Маяковского – отрывки из «Войны и
мира» самого Льва Николаевича
Толстого под гитару орали.
Господи, с каким же, наверное,
недоумением и презрением взирал на
наше дикое орущее племя благочинный и
издревле культурный город Саратов! Но
нам плевать было и на презрение, и на
всю мировую культуру – мы свою
создавали и утверждали, как могли. Ну,
и вид я имел тогда вполне
соответственный: сапоги резиновые с
вывернутыми и опущенными до пят
голенищами, черный же плащ болоньевый,
на первую кровную получку купленный,
свитер шерстяной, мамой связанный –
опять-таки ж черный-пречерный, волосы
до самых плеч и усы – к счастью моему
тогдашнему, начавшие пробиваться на
губе годам к пятнадцати, а уж к
семнадцати-то, на зависть всяким там «безусикам»,
придававшие лицу черты вполне
мужественные. Вот борода у меня только
никак не росла еще – единственное,
чего не хватало мне и о чем я сожалел.
Не очень, впрочем, сожалел-то, ибо
вполне логично полагал, что со
временем борода появится. Одним
словом, «черный человек», да и только
– совсем в духе Есенина, моего кумира,
которого я в те времена всего знал
наизусть и под которого частенько
играл до самозабвения.
Но и это не все еще – после Хабаровска
начал носить я на шее ожерелье из
самых натуральных медвежьих клыков и
зубов, с превеликим трудом вырванных
мною из жуткой пасти «хозяина»,
убитого кем-то из «заправдашних»
хабаровских геологов. Я, само собой,
перед всеми и перед каждым, где
намеками, а где и с доверительной
откровенностью, никогда не упускал
возможности подчеркнуть, что едва сам
на эти клыки не угодил, но изловчился,
одолел-таки зверюгу – прямо в лоб ему
из карабина всадил. Не помню, верили ли,
но на экзотическую особу мою взирали
весьма уважительно – вот они, клыки-то,
так и отсвечивают первозданной
белизной на фоне черного, как сама
ночь, пропахшего дымом таежных
костров свитера, так и побрякивают
друг о дружку, красавчики…
Вот поразмыслил малость и понял все же:
не совсем справедливо наговариваю на
себя тогдашнего. Более того, не на
одного себя – на друзей юности
напраслину наговариваю, ибо «скажи,
кто друзья твои, и я скажу, кто – ты», а
значит, и обратное действенно.
Большущий грех на душу возьму, ежели
не оправдаю друзей юности.
(Русское эхо: Литературный альманах,
Вып.9.- 2002.-с.147-148)
***
Не
знаю, это с радости иль с горя
(Так
много было в прожитом всего)
Внезапно
ночью мне приснилось море.
Одно
лишь море, больше ничего.
Я
тихо плыл – спокойный, полусонный –
И
удивлялся этому слегка,
И
не искал за темным горизонтом
Ни суши, ни челна, ни маяка.
Меня
валы баюкали крутые,
Дробились
звезды в вихрях бытия,
И
мне казалось – я в своей стихии,
Я
вечно был, и вечно буду я…
(Ульянов А. Последняя
тетрадь: Стихи. – Самара: Кн. изд-во, 1998.
– с. 36).
У вечного огня
Стою, смотрю на этот газ,
Горящий
бледно и торжественно,
И
вижу я солдат, что нас,
Нас
заслонили от нашествия.
Их
лица скорбны и чисты,
Их
взгляды ласковы и солнечны.
Солдаты
встали на посты
У края нашей с вами совести.
Они
всегда здесь начеку,
Хранят
нас верными и честными.
О
почему же, почему
Их называют неизвестными?
(У
старого окопа: Поэты Сызрани землякам–участникам
Великой Отечественной войны. –
Сызрань, 2000. – с.104).
ХАРИТОНОВ ВЯЧЕСЛАВ ВЛАДИМИРОВИЧ
Произведения:
О нем; критика:
Родилась в 1940 году, в Сызрани. После окончания в 1959 году Сызранского медицинского училища, семь лет проработала медсестрой в детской объединенной больнице. С 1968 года - фельдшер МСЧ ЗТМ. Первые детские стихи появляются в 1963 году. В 1964 году Г.М. Цыпленкова становится членом сызранского литературного объединения, а в 1965 году - Куйбышевского отделения Союза писателей. Первая книжка “Непослушный ручеек”, выходит в 1967 году. В этом же году Г.М. Цыпленкова участница областного семинара молодых писателей. Ее стихи, загадки, скороговорки, перевертыши многократно печатались в журнале “Светлячок”, выходившем в Куйбышевском книжном издательстве; включались в коллективные сборники: “День поэзии”, “Веселая ярмарка”, “Поиграем-ка, ребята”. Публикуются в газетах: “Волжская коммуна”, “Красный Октябрь” (“Волжские вести”), “Красное Приволжье”. С 1991 г. пробует свои творческие силы во взрослой поэзии.
Конопатый
(Рассказ)
-Фрицев
ведут! Фрицев ведут!- орал на всю улицу
долговязый Филька.
Его
крик открывал, как волшебный ключик,
окна, распахивал калитки, вызывал на
улицу стариков и детвору.
Война,
нагулявшись по белу свету, большим
уставшим отрядом шагала по маленькому
провинциальному городку. Пленные шли
молча за нашим высоким сутулым
капитаном. Скатка, плотно облегавшая
его грудь, казалось, намертво прилипла
к гимнастерке. Ни орденов, ни оружия у
него не было. Ордена капитан надеть
еще не успел, а оружие ему было ни к
чему. Бежать никто никуда не хотел. Да
и зачем? За четыре года войны
набегались вволю и победители, и
побежденные. Позади отряда бойко
шагал молодой боец с красным флажком.
-
Навоевались,
мать их за ногу, - ворчал на завалинке
одноногий дед Тимофей, муслявя и
скручивая из газеты
«козью ножку».
Гражданская война отняла у деда
одну ногу, а взамен научила подшивать
всей округе валенки. Выкатилась из
своего двора круглая, как мячик,
добрая тетя Агаша.
-
Господи,
прости их душу грешную! Какие они
убивцы? Совсем как наши мужики, только
одежка другая, - вздыхая, крестилась
она. – А во-о-о-он тот, конопатый, -
вылитый мой Степан.
-
На твово
Степку две похоронки наперегонки
пришли. Можа, этот конопатый и убил его,
а ты – «прости их, господи, прости их,
господи», - не унимался дед Тимофей.
Пленные
нестроевым шагом выбивали по
булыжнику коваными ботинками
нестройную дробь. Пропищала и тут же
замолчала губная гармошка.
-
Юрка,
айда за ними, - крикнул Филька и, не
дождавшись ответа, смешался с
мальчишками соседней улицы.
Юрка
не побежал. Филька все равно ему обо
всем расскажет. Только вечером Юрка
узнал от него, что немцы остановились
рядом, в овраге, у железной дороги в
наспех сколоченных бараках, что они
будут строить новый мост через овраг.
Каждое утро Юрка, Филька и Филькина
соседка Галка ходили смотреть на
пленных. Они садились на край оврага,
как куры на насест, и подолгу слушали
чужую речь, пиликанье губных гармошек.
Немцы делали зарядку, обливались
холодной водой и, гремя котелками,
бежали к бараку, от которого по всему
оврагу пахло кашей с тушенкой так, что
у ребят начинало урчать в животах и
кружилась голова.
- Жрите, гады!
Жрите, фашисты! Тра-та-та! – строчил из
палки-«пулемета» Филька.
-
Гады они
или фашисты, а есть тоже хотят, -
заступилась вдруг за немцев Галка.
-
Смотри,
какая идейная нашлась, - ехидно
захихикал Филька.
-
Хватит,
Филька, стрелять. Никто тебя не боится,
- сказал Юрка. – Пошли лучше домой. Что-то
есть охота.
И они расходились по домам. Но
любопытство снова собирало их у
оврага. Через несколько дней «полуторки»
стали подвозить к нему щебенку,
кирпичи и
доски. Строительство обнесли высоким
забором. Днем бараки пустели, смотреть
же на стройку в заборную щель было
неинтересно, поэтому ребята все реже и
реже приходили к оврагу, а потом о нем
как бы и забыли. Пленные сами
напомнили о себе. Они ходили по
дворам и меняли на продукты
самодельные игрушки: свистки,
прыгающие на резинке шарики и
вырезанных из фанеры физкультурников
на палочках. Юрка обменял у пожилого
немца три луковицы на свисток.
На
тихую и зеленую Филькину улицу первым
из пленных пришел конопатый. Галкина
мать, Ольга Ивановна, вынесла
ему целый чугунок еще теплой,
сваренной в мундире картошки.
- Спа – си – бо, - по слогам еле
выговорил конопатый и подарил Галке
прыгающий на резинке шарик.
-
Не
обижайся, дед Тимофей, что нет у меня
зла на немцев, - оправдывалась перед
ним Ольга
Ивановна. – Не видели мы войны, и зла
нет. Да разве они виноваты, что их не
убили? А картошку я подала, как
милостыню за мужа.
-
Ну–ну,
тебе виднее. Дите у тебя растет без
отца. Пропал без вести. Кажись, ее,
вести–то, от мужа ты так и не
дождешься, - рассудил по-своему дед
Тимофей.
Доброта ли Ольги Ивановны
покорила конопатого, или тоска по
родному дому, но за молоко и хлеб он
распилил ей дрова, починил крышу и
забор. Тетя Агаша
приносила ему что–нибудь повкуснее:
то сахарку вареного, то яичек. А
уходила со слезами. Где ее Степушка?
Оттаяло
немного сердце и у деда Тимофея.
Трудолюбие и аккуратность конопатого
нравились ему. Только Филька ходил со
своей злобой на немца.
-
Чего это
конопатый к вам ходит? – допытывался
он у Галки.
-
А тебе
какое дело?
-
А такое,
что вы фашистов привечаете, - выпалил
Филька.
-
Не
фашист он, а
очень хороший немецкий человек, - не
сдавалась Галка.
-
Хороший?
– от злости покраснел Филька.
-
Гут, гут,
Галья – гут. Вилка – гут.
В
споре ни галка, ни Филька не заметили,
как к ним подошел конопатый.
-
Я сейчас
тебе покажу «гут», - погрозил кулаком
Филька.
-
Филька, не надо, Филька! –
закричала Галка. Но Филька уже поднял
с земли камень и с силой запустил его в
конопатого. Кровь из рассеченного лба
заливала лицо немца. Филька замер. Ни
испуга, ни радости победы в его глазах
не было. Услышав Галкин крик, выбежала
Ольга Ивановна.
-
Кто это сделал? За что? –
испуганно спрашивала она у конопатого.
-
Вилка гут. Вилка гут, - виновато
твердил немец.
-
Это его Филька камнем ударил, -
размазывая по лицу слезы и грязь,
всхлипывала Галка.
Галкина мать быстро перевязала рану и
повела пленного в поликлинику, где
работала медсестрой. Рана оказалась
не опасной, но два шва все–таки
пришлось наложить. Больше конопатый
на Филькиной улице не появлялся. В
милицию ни Фильку, ни его родителей не
вызывали. Вскоре опустел и овраг.
Когда ушел отряд – никто не видел.
Юрка с Галкой долго с Филькой не
разговаривали.
-
М- да… история, - качал головой
каждый раз дед Тимофей, вспоминая
конопатого.
… Беззаботно кувыркались самодельные
физкультурники на палочках, свистели
свистки, прыгали на резинках
разноцветные шарики, оставляя в таком
же разноцветном детстве разноцветный
след.
(Костер
, 2003, № 5 - 6,с. 25-27)
Произведения:
публикации:
О нем; критика:
Родился в 1969 году. По окончании средней школы № 13 поступил в СПТУ № 8, затем служил в армии. После демобилизации работал в южном парке станции Сызрань-I. С лета 1990 - корреспондент, затем зав. отделом районной газеты “Красное Приволжье”. В 1997 году заочно закончил факультет журналистики Казанского государственного университета. Работает корреспондентом городской газеты “Волжские вести”. Впервые стихи П. Кожевникова были напечатаны в окружной газете “За Родину”. С 1990 года публикуется на страницах “Волжских вестей”, “Красного Приволжья”.
Произведения:
публикации:
О нем; критика:
Литературный арьергард "Журнал Октябрь 2000"
Родилась в 1973 году. После окончания средней школы № 8, поступила в Самарский государственный университет, на филологический факультет. Помимо английского, самостоятельно изучила 6 иностранных языков: немецкий, испанский, французский, итальянский, иврит, португальский. С 1992 года успешно занимается литературным переводом. Пишет детские сказки. В 1996 году заняла второе место на областном литературном конкурсе среди молодых авторов в номинации: проза. Работает в Сызранском муниципальном драмтеатре им. А.Н. Толстого, руководителем литературно-драматургической части. В городских газетах публикуются ее рецензии, статьи о творческой жизни драмтеатра, сказки.Произведения:
публикации:
О ней; критика:
ТИМОФЕЕВ ВАЛЕРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
- О нем; критика:
И. И. Дмитриев — выходец из дворянской семьи быв. Симбирской губернии. Родился он в с. Богородском (теперь Сызранского района), где и провел почти все свое детство. Годы учения проходят в Симбирске, Казани, Сызрани, Богородском. Как и на Карамзина, волнующе действовала на Дмитриева волжская природа. Будущий поэт любил наслаждаться “живописными видами, голубым небом, кротким сиянием солнца”. С 1774 г. начинается военная служба Дмитриева, а с 1777-го — литературная деятельность, которая достигает наивысшего расцвета в 90-х годах XVIII века, когда поэт становится сотрудником журналов Карамзина и испытывает его благотворное влияние. “Ни чье одобрение, - говорит он, — столько не льстило моему самолюбию, как один приветливый взгляд Карамзина. С каким интересом ожидал от него отзыва! С какой радостью получал его!.. Каждое письмо моего друга было поощрением для дальнейших стихотворных занятий”. И в другом месте: “Кажется, будто мне суждено было тогда только воспламениться поэзией, когда Карамзин издавал журналы”.
Напечатанные в эти
годы произведения Дмитриева
приносят ему большую известность.
Многие и лучшие из них написаны в
пределах вашей области. “1794 год, —
пишет И. И. Дмитриев в своих
воспоминаниях — был моим лучшим
поэтическим годом. Я провел его
посреди моего семейства в приволжском
городке Сызрани или в странствии по
Низовому краю”
(И.И. Дмитриев. Сочинения, 1893, т. 2, стр.
48). “В продолжение моего там
пребывания написаны были "Глас
патриота", “Чужой толк”, “Ермак”;
из сказов: “Воздушные башни”, “Причудница”
в “Послание к Державину” (там же, стр.
52). Следующий, 1795 год поэт проводит в с.
Богородском, где написал “Освобожденную
Москву” и “Послание к Карамзину”. В
этом же году вслед за книгой
Карамзина “Мои безделки” вышел в
свет сборник стихотворений
Дмитриева под заголовком “И мои
безделки”.
Последующая жизнь И. И. Дмитриева проходит главным образом в Петербурге; в родных местах он появляется на короткое время в 1812, 1813 и 1819 годах.
Поэтическая деятельность Дмитриева довольно разнохарактерна. Он писал оды, — лучшие после державинских, — где прославлял победы русского оружия. Это дало основание Вяземскому сказать, что оды Дмитриева “исполнены огня любви к отечеству”. Современники особенно ценили “Освобожденную Москву” и “Глас патриота”.
Популярны были его сказки, лучшая из них — "Воздушные башни". Одну из сказок — “Модная жена”—Пушкин называл "прелестной сказкой". Широкой известностью пользовались басни Дмитриева. Здесь он предшественник Крылова. "Наш Лафонтен" — называл его В. Л. Пушкин. В поэме “Ермак” Дмитриев впервые в русской поэзии вводит драматическую форму, чем после широко пользовался Пушкин. Очень нашумела сатира Дмитриева “Чужой толк”, талантливо высмеивавшая бездарных одописцев.
Но самую громкую известность имели песни Дмитриева, написанные в духе Карамзина. Сентиментальная струя ощущается во всех его произведениях, но особенно сильно в песнях.
И я был молод, пел,
С восторгом на венок Карамзина
смотрел
И состязался с ним, как с другом, в
песнопеньи, —
писал он в послании к Измайлову (1826). Песни “Стонет сизый голубочек”, “Всех цветочков боле розу я любил” были положены на музыку, проникли в массы я часто распевались в прошлом столетии.
Продолжая дело Карамаина, И. И. Дмитриев “был в некотором отношении преобразователем стихотворного языка, и eго сочинения до Жуковского и Батюшкова справедливо почитались образцовыми” (Белинский). Несомненный историко-литературный и краеведческий интерес имеют воспоминания И.И. Дмитриева “Взгляд на мою жизнь”, написанные в 1823-1824 годах.
К литературе были причастны и другие члены семьи Дмитpиева. Брат Александр Иванович (1759—1798) занимался переводами. Его сын, племянник И.И. Дмитриева, Михаил Александрович (1796—1866) писал стихи, повести, переводил Горация. Наибольшей известностью пользовался его труд
"Мелочи из запаса моей памяти". Эта книга ценна и в краеведческом отношении.
Давыдов обожал Пушкина, постоянно интересовался литературными его работами, называл “своим единственным, родным душе своей поэтом”.
В пределы нашей области Денис Васильевич Давыдов попадает после героической военной жизни, прославившей Давыдова на весь мир, как “человека знаменитого, которого подвиги в минуты величайшей опасности его отечества вполне достойны удивления” (Вальтер Скотт).
Когда его “судьбу попрали сильные”, Д. В. Давыдов поселяется в симбирском поместье жены — в Верхней Мазе (теперь Радищевского района) и живет там почти постоянно, только наездами бывая в Москве, Петербурге, Пензе, Симбирске, Сызрани. В Верхней Мазе он был занят хозяйством, воспитанием детей, писательством (писал стихи, переделывал свои военно-исторические и теоретические сочинения). На симбирский период жизни Давыдова (с 1832 по 1839 г.) падает второй и последний расцвет его поэтического творчества.
За годы жизни в Верхней Мазе Давыдов написал свыше 20 стихотворений, в том числе такие, как “Гусарская исповедь”, “Голодный пес”, “Речка”, “Вальс”, знаменитая “Современная песня” и др., переработал “Опыт партизанского действия”. В письме к Путяте от 10 октября 1838 г. Давыдов пишет: “Что касается до меня, то я только что отдохнул от вашего душного” Петербурга. Наслаждаюсь моими необозримыми степями и дышу свободно. Скачу за волками, лисицами и зайцами, сломя голову, и успеваю в этих атаках порядочно. В ненастные дни сижу дома и кончаю переправляемый и совершенно переделываемый мной опыт действия для русской армии. Думаю его кончить к генварю и сдать в печать немедленно” (“Литературное наследство” № 19—21, 1935, стр. 337). В Верхней Мазе Д. В. Давыдов стал не только поэтом, но и писателем-прозаиком.
Очень часто
знаменитый партизан бывал в с.
Репьевке (теперь Новоспасского
района), которая в 30-х годах являлась
своего рода культурным центром
Симбирской губернии. Село
принадлежало богатому помещику А. В.
Бестужеву, приятелю Давыдова.
Несмотря на территориальную
близость Верхней Мазы к Репьевке,
между их владельцами шла оживленная
переписка.
А. В. Бестужев был образованным
человеком, пописывал стихи, которые
частью появлялись и в печати. Так,
известно стихотворение Бестужева,
посвященное Давыдову (написано в
октябре 1832 г. в Репьевке):
Любуюсь я твоим конем,
Когда, сложив доспехи ратны...
Кроме Репьевки, Д. В. Давыдов наезжал в с. Акшуат, Ундоры — к Ивашевым и в Языкове. В последнем в эти годы жил Н. М. Языков, очень близкий к Давыдову. Давыдов переписывался с Языковым, постоянно посылал ему свои стихи, называя Языкова “нравственным отцом и командиром”. Привязанностью платил ему и Н. М. Языков, который в 1836 г. написал стихи, так характеризующие музу Давыдова:
Не умрет твой стих
могучий,
Достопамятный, живой,
Упоительный, кипучий,
И воинственно-летучий
И разгульно-удалой.
Д.В. Давыдов тяжело пережил трагическую гибель А.С. Пушкина. Нельзя и сейчас равнодушно читать письма Давыдова Вяземскому, где говорится о смерти великого поэта.
“Смерть Пушкина
меня решительно поразила, — сообщает
Давыдов
3 февраля 1837 г., — я по сию пору не могу
образумиться. Какое ужасное
происшествие! Какая потеря для всей
России! Более писать, право, нет духа.
Я много терял друзей подобною
смертью на полях сражений, но тогда я
сам разделял с ними ту же опасность,
тогда я сам ждал такой же смерти, что
много облегчает,— а это бог знает
какое несчастье” (“Старина и
Новизна”, кн. 22,
стр. 67).
6 марта 1837 г. Давыдов снова пишет Вяземскому: “Веришь ли, что я по сию пору не могу опомниться, так эта смерть поразила меня. Пройдя сквозь весь пыл наполеоновских и других войн, многим подобного рода смертям я был и виновником и свидетелем, но ни одна не потрясла душу мою подобно смерти Пушкина” (“Старина и Новизна”, кн. 22, стр. 68).
Д. В. Давыдов любил Верхнюю Мазу. “Страх как опять хочется в Мазу, в наши благословенные степи”, – писал он в одном из писем. Здесь Д. В. Давыдов и умер 22 апреля 1839 г. от апоплексического удара.
В русскую литературу и историю Д. В. Давыдов вошел как “поэт-воин”; “Анакреоном под доломаном” назвал его Вяземский, “буйной и умной головой” – грибоедов, “питомцем муз, питомцем боя” – Баратынский, “певцом лихим и сладкогласным меча, фиала и любви” – Языков. Кроме Пушкина и Языкова Давыдову посвящали свои стихи: Жуковский (3 стихотворения), Вяземский (7 стихотворений), Баратынский (2 стихотворения), Глинка и др. Белинский охарактеризовал Давыдова так: “не великий, но замечательно самобытный и яркий талант”.
В 1870 – 1872 годах Симборский был сотрудником “Искры”. Много стихотворений посвятил родной Волге. Любимые его герои – Степан Разин, люди волжской вольницы (“Степан Разин”, “На Волге”, “Атаман Груня” и др.). В ряде поэтических произведений Симборский ярко рисует революционные настроения угнетенных народных масс. Одно из лучших – поэма “Статуя” отображает эпоху движения Пугачева. Широкую известность получило стихотворение “В ожидании” (“А ветра нет, как нет”...). В последние годы своей жизни Симборский все чаще обращался к некрасовским мотивам.