|
Сергей Григорьев. Мое сызранское детство
(фрагменты лекции
по «Автобиографии» писателя и его повести «Дальний путь»)
В
1924 году в издательстве И. П. Ладыжникова (Берлин) у Саши Черного вышла сказка в стихах «Сон профессора Патрашкина».
Старичок
профессор Патрашкин
Ничего
не может понять:
Уснул
он в ночной рубашке,
Повесил
пиджак на кровать,
Положил
под подушку спички
И
руки сложил крестом…
Отчего
вдруг запели птички
И
солнце зажглось за окном?
Почему
он в алом камзоле?
Почему
карабин за плечом?
Глаза
свои поневоле
Таращит
профессор сычом…
Фамилия
Патрашкин не выдумана Сашей Черным. Так подписывал свои публикации журналист С. Патрашкин - постоянный сотрудник
ежедневной либеральной газеты «День».
…
8
января 1914 года в газете «День» вышла публицистическая статья С. Патрашкина
«Могучий язык» - о необходимости обязательного государственного языка –
русского.
«Государственный
язык есть утверждение культурного единства… В состав государственной культуры
непременно входит государственный язык… В основе государственности лежит
единство власти, и государственный язык — орудие этого единства.
Государственный язык обладает такой же принудительной и общеобязательной силой,
как все другие формы государственности…
Если
России суждено пребыть единой и нераздельной, то надо твёрдо отстаивать
государственную целесообразность русского литературного языка».
18
января 1914 года в газете «Пролетарская Правда» на нее ответил В. И. Ленин статьей «Нужен ли
обязательный государственный язык?».
«Вот —
типичная философия либерала относительно необходимости государственного языка.
За такие мысли, по вполне понятным причинам, черносотенное «Новое время»
наградило жирным поцелуем автора их. Г-н Патрашкин высказывает здесь «вполне
здравые мысли», заявила газета Меньшикова (№ 13588) …»
О
ленинском публицистическом ответе С. Патрашкин узнал… в 1945 году. Газеты
«День» уже не существовало – ее закрыли 8 ноября 1917 года – на второй день
после свершения Октябрьской революции.
«На газетном
поприще я выступал под разными псевдонимами, слывя в разных городах под второй
фамилией моего отца – Патрашкиным. В честь моего прадеда Патрикея фамилию эту я
ввел в свой паспорт, так что во всех документах у меня с 1900 года двойная
фамилия. Я печатался на своем веку больше чем в ста провинциальных и столичных
газетах и в разных журналах. Далеко не во всех городах, где печатались мои
фельетоны, я живал. Тем не менее нанесенный на карту Российской империи мой
жизненный путь очень затейливо по ней петляет. Подписывался я в газетах разными
псевдонимами, чаще других: «Ау», «Руслан», «С. Певцов», «Неон», «С.
Новодумский», «С. Патрашкин». С 1917 года всегда подписываюсь «Сергей
Григорьев», фамилией, под которой учился в реальном училище в Сызрани и окончил
его в 1893 году».
Немного
фактов.
В
1921 году, по словам Григорьева, он стал «красным купцом» - вступил в должность
доверенного «междуведомственного универсального магазина» (МУМ), вскоре
преобразованного в ГУМ. Сергей Тимофеевич заведовал книжным и писчебумажным
магазином ГУМа до осени 1922 года.
«Дорогой
Сергей Тимофеевич! Будьте добры, если сможете, то проведите еще 100 экземпляров
«Пугачова». Я сейчас очень нездоров, и мне очень нужны деньги. Искренно
уважающий Вас С. Есенин». 6 марта 1922 года, Москва».
Это
письмо из архива Сергея Есенина.
Среди книг Сергея Тимофеевича есть две: «Образ Коненкова» и «Пророки и предтечи
последнего завета: Имажинисты Есенин, Кусиков, Мариенгоф». Поэтому можно
утверждать, что Григорьев был достаточно близко знаком с Сергеем Есениным.
Просьба,
изложенная в письме - обращение к заведующему книжным магазином - выплатить
деньги за книги, проданные (или оформленные как проданные) через ГУМ.
Была
ли выполнена просьба Сергея Есенина – неизвестно. Еще
несколько фактов из жизни Григорьева, ярко характеризующих его характер.
4
июня 1935 года Магидович в
официальном разговоре назвал Григорьева «несоветским человеком». Это было
зафиксировано документально.
Осенью
1935 года Злобин жаловался Щербакову на бюрократическое отношение
чиновников издательства к писателям, недоплату обусловленных сумм, которые,
утверждал он, вынудили уйти из детской литературы Григорьева». Сергей
Тимофеевич действительно прекратил сотрудничать с издательствами, которые
перестали выплачивать гонорары за книги. Но работать продолжил. Писал для
журналов, издавал научно-популярные брошюры. И, безусловно, остался в истории
русской литературы детским писателем. Правда некоторые критики утверждали, что
его произведения сложны для детей, непонятны и написаны чересчур взрослым
языком.
Итак,
наш герой - писатель, автор исторических, приключенческих и фантастических
произведений, один из «зачинателей детской советской литературы» Сергей
Тимофеевич Григорьев.
Родился
15 октября 1875 года в г. Сызрань Симбирской губернии.
Первый
рассказ Григорьева «Нюта» был опубликован в 1899 году в «Самарской газете», в
которой тогда работал Максим Горький.
С 1901 года - провинциальный журналист. Первую мировую войну провел на фронте
рядовым. Вплоть до 1917 года он жил во многих городах Поволжья: Ростов, Саратов,
Нижний Новгород, Самара, Уральск, Царицын. После Октябрьской революции занялся
культурно-просветительской и издательской деятельностью.
«В возрасте 42 лет
я не мог уже ничего делать иного, как смотреть, слушать, наблюдать затем,
чтобы, написав, передать людям, что и как я видел».
Осенью
1922 года Григорьев поселился в Сергиевом Посаде (Загорск в 1930-1991-х), где
прожил шестнадцать лет (улица Шлякова, дом № 22/11). Большой дом для себя и
жены он купил в 1926 году на деньги, выплаченные Госиздатом.
В
Загорске того времени соседями Григорьева были Михаил Пришвин, Алексей
Кожевников, Владимир Фаворский,
а окружал писателя – мир мастеров знаменитой Сергиевской игрушки. Григорьевы
были православными и верующими. Сергей Тимофеевич водил знакомство с монахами
Троице-Сергиевской лавры и дружил с Павлом
Флоренским. Григорьеву были интересны люди, но он редко покидал дом,
предпочитал принимать гостей, которые в щедром и хлебосольном доме писателя не
переводились.
…
Жители
улицы Красной (Шляковой) не запомнили Сергея Тимофеевича. Не придавали значения
«деду», который играл на пустыре с мальчишками. Григорьев сперва бегал вместе с
ними за воздушным змеем, восторгался и улюлюкал, а после мастерил свой
собственный. Игрушка пятидесяти пятилетнего «деда» летала выше и дальше
мальчишеских…
Единственный,
кому был интересен Григорьев в Сергиевом Посаде – это Михаил Пришвин, который
оставил в своем дневнике записи о соседе и товарище...
 «Я
помню Сергея Тимофеевича грузным высоким человеком, с седой бородой и грустным
взглядом задумчивых глаз, иногда вспыхивающих озорным блеском за стеклами
старомодных очков. Он имел обыкновение, прощаясь с собеседником, отдавать
по-военному честь, произносить короткое словечко «чик» и тут же с улыбкой
пояснять: «Честь имею кланяться».
(Георгий Петрович Шторм)
…
Для
детей и юношества Григорьевым написана настоящая библиотека: повести о
гражданской войне, рассказы и брошюры о технике, исторические романы о
героическом прошлом России и ее славных полководцах, и адмиралах. Сергей Тимофеевич
прожил интересную жизнь и «всегда отлично знал то, о чем писал».
…
«Отец мой
происходил из государственных крестьян Новгородской губернии Валдайского уезда.
Мать – оттуда же. Родная моя деревня Куженкино на Большом Петербургском тракте.
Мои предки до деда были ямщиками. Дед лоцманом ходил на барках по каналам и
Ладоге до Петербурга. Отец мой, Тимофей Григорьевич, начал свой жизненный путь
рабочим у одной из старейших электротехнических фирм в России – «Сименс и
Гальске» в Петербурге и работал на постройке телеграфа в Финляндии. Затем
поступил паровозным кочегаром на Рыбинско-Бологовскую железную дорогу, женился
на дочери путевого сторожа Андрея, прозванного Будкой. Будкой его прозвали,
потому что бросил крестьянское хозяйство и, от любви к железной дороге, ушел в
путевые сторожа, которые жили в будках близ путей».
…
В
первой книге трилогии «Революция на рельсах» описана жизнь молодых родителей
Сергея Григорьева и то, как они познакомились, как встречались. Один эпизод
повторяется и в повести «Дальний путь». О прошлом вспоминает крестная Тимофея…
«Вот
была у нас беседа — и пряли мы, девушки, при лучине. Карасину еще и не знали. У
каждой девушки дружок. Сидим мы на донцах, прядем. Придет дружок на беседу,
снимает фуражку, из кармана свечку достает, зажигает и втыкает своей миленькой
меж куделей и личинкой в прялку. Соберутся все — и светло станет. Твой папаша,
затопил Марине свечу, да что-то она, больно скоро сгорела. Она, покойная твоя
мамаша, и говорит: «Эх! Ермачок — у всех горит, а твоя свеча погасла». Папаша,
конечно, запылил: «Я, говорит, тебе, Марина, такую свечу затоплю, какой еще ни
одна девушка не видала!» Мы, девушки, все: ха-ха-ха, хи-хи-хи! А папаша твой
убежал в клеть, порылся там в своем сундуке и действительно — принес свечу! В
руку толщиной! Восковую! Змейкой золотой обвита. Огарок, так не больше
четырех-пяти вершков! И затопил. — «Это, говорит, научная свеча». Я с ней,
говорит, когда меня дьячок грамоте учил, книгу читал. С тем мне ее дьячок и
подарил, чтобы хранить на память об ученьи» ... На беседе свеча тогда и
полвершка до утра не сгорела. У всех погасло, а Маринкина свеча — тьфу, ты
пропасть, все горит! С той поры
она ее и не жгла больше. В сундуке она и хранится...»
«Женившись на
Марине Андреевне, отец уехал с женой на постройку Сызрано-Моршанской дороги,
где получил паровоз и стал поездным машинистом».
«Отцы,
в свой черед, — чего раньше не бывало, — начали туры считать...
Тура
— пробег паровоза с поездом, тур-ретур от основного депо до оборотного и назад.
Тура — Сызрань-Кузнецк — равна 246 верстам. Сделать в месяц пятнадцать тур —
8690 верст, при поверстных в 18 рублей с тысячи, составит 66 р. 42 коп. Да
жалованье 55 рублей — итого сто двадцать один рубль сорок две копейки.
—
Кажется, жить можно. А все концы расходятся!»
«Взглянув
на пикетный столбик на обочине пути, отец свистит, чтоб отпустили тормоза.
Начались Батрацкие сады с обеих сторон. Волга издали сверху казалась синей, а
теперь вблизи порыжела.
Впереди в облаке бурого дыма видна Правая Волга. Слышен уже рокот молотов.
Поперек реки стоят высокие быки моста, еще оплетенные клетками лесов.
Все
на паровозе грозит гибелью: на путях то и дело сталкиваются два поезда и бывает
много жертв, с круга паровоз может свалиться, котел может взорваться,
водомерное стекло лопнет и обварит паром; меж тендером и паровозом промежка
закрыта горбатою, железною скользкою доской; на ходу крышка эта все ерзает —
если в щель попасть ногой, то отъест пальцы, а то и всю ступню — был такой
случай. «Крушение!» («Опять крушение», — говорит матери отец. «А жертвы есть?»
— «Есть и жертвы: три пассажира и кондуктор!».) Гора, видишь, ползет — опять
может быть крушение.
—
Господи помилуй! Не хочу быть жертвой! — молится Тимофей».
«—
Так. А знаешь, Марина, кого я нынче с поездом привез? Догадайся!
—
Как же могу догадаться? На паровозе привез? Знакомого какого?
—
На паровозе. Больше знакомого! Степана!
—
Которого еще Степана?
—
Халтурина...»
«Потом
разошлась молва, что «эта» адская машина едет по всей России. Купил ее у
департамента полиции содержатель «Всемирно известного паноптикума и музея
восковых фигур — и везет из Петербурга показывать по всей России. Вот уж адская
машина в Твери, вот она миновала Москву, повернув на Вязьму — из Вязьмы
очутилась в Калуге, в Туле, в Ряжске, в Рязани, в Козлове, в Моршанске, в
Пензе, наконец, и в Сызрани; на Кузнецкой площади строят огромный балаган,
кроют его парусом. У входа все убрано кумачом, стеклярусной бахромой, окошечко
прорезано — касса. Орган ревет на всю улицу, а около органа стоит неживой (из
воска!) клоун и сам бьет в тарелки и турецкий барабан. В афишах сказано, что в
паноптикуме с дозволения начальства, среди многих чудесных вещей, показывается настоящая
адская машина. Устя своими глазами прочла и перешептала Тимофею и матери: «Вход
для всех — двадцать пять копеек. Ученики в форме платят половину». |
