|
ДАВЫДОВ
День для охоты выдался неудачный. Ни одного зайца
затравить не удалось, дважды стрелял и обидно промазал, к тому же лошадь начала
прихрамывать неизвестно почему. Последнее обстоятельство особенно огорчало
Давыдова. Человек, хотя бы случайно повредивший коня, мигом падал в цене. Так
учил отец, болезненно любивший лошадей. «От них все…» Денис Васильевич закурил
трубку и ухмыльнулся, вспомнив анекдот, рассказанный Ермоловым, кажется, сто
лет назад. Остряк и зубоскал Алексей Петрович проводил смотр своей
конноартиллерийской роты в Вильно перед графом Аракчеевым и на вопрос: «Вы
знаете, что вся ваша репутация зависит от лошадей?» без запинки отчеканил:
«Точно так, ваше превосходительство! К сожалению, наша репутация слишком часто
зависит от скотов». «И еще как зависит», - Давыдов решительно повернул к дому.
…Небольшой рост был непреодолимым препятствием для
поступления в кавалергардский полк, о котором Денис бредил с детских лет. Чтобы
подрасти, он каждый день упражнялся в вытягивании ног, придумывал специальные
подкладки для сапог и в отчаянии выбрасывал их – не хватало каких-то двух-трех
вершков! Но и белый, расшитый золотом долгожданный мундир корнета не принес
успокоения. Кавалергардам полагалось роскошествовать, жить беспечно и
разгульно, а Денис был стеснен в средствах и награжден вспыльчивым характером.
Малейшая насмешка – и дуэли не избежать…
Не избежал немилости царской. Юный корнет «одним порывом
душевным и поэтическим задором» поведал, насколько легко «твое величество о
камень расшибить», и был отправлен в армейский полк, стоявший в окрестностях
глухой Звенигородки Киевской губернии. Исключение из гвардии – полбеды, вот
репутацию заслужил отменную на всю жизнь – вольнодумца, высланного за беспутное
поведение и за неприличные стихи из столицы.
В первую же ночь в Звенигородке его разбудил сильный стух
в окно. Денис поднялся, зажег свечу. На пороге с шумом возник молодой, красивый
и мертвецки пьяный офицер. «Принимаешь? – лицо ворвавшегося светилось таким
благодушием, что обижаться было невозможно. – Давыдов? Тот самый, который «о
камень расшибить»? Уважаю за смелость… Подпоручик Алексей Петрович Бурцов…
Алешка… да как тебе угодно! Друг тебе – до гроба! А на гвардию плюнь, черт с
ней! Армейские гусары тоже, брат, не дураки…» Выговорившись, офицер повалился
на диван и захрапел с присвистом…
С ночного визита прошло всего две недели, Давыдов и
Бурцов – первый в полку забияка и повеса – уже стали закадычными приятелями.
Кутежи, цыгане, попойки, поездки к соседним помещикам, мазурка до упаду… Денис
немного прибавил в росте, возмужал. Густые черные волосы красиво курчавились, а
темно-карим горячим глазам, пышным бакенбардам и выхоленным усам завидовали
многие гусары. Давыдов тоже терзался завистью – 10 августа 1805 года под
Бродами армия Кутузова перешла австрийскую границу, а вместо того, чтобы
принимать участие в сражениях, Денис лишь довольствовался ожиданием сведений о
военных действиях. Ну как такое выдержать! Решительно невозможно!
Хлопотать пришлось почти год – государь и слышать не
желал о прошениях опального вольнодумца, однако уступил напору, и Давыдов был
переведен в чине поручика в лейб-гусарский полк… Дневки в финских льдах, сон
вместе с солдатами на «ковре» из разостланных на снегу шинелей, ночные
партизанские рейды, кавалерийские атаки, нередко голод… Он был еще молодым,
когда надо лбом у него появилась прославленная потом поэтами белая прядь волос.
…Багратион сидел у стола, что-то быстро писал на
небольшом листе бумаги. Увидев адъютанта, отложил перо и сразу объявил:
«Светлейший согласился послать для пробы одну партию в тыл французской армии,
определив на оное предприятие пятьдесят гусар и восемьдесят казаков. Он желает
также, чтобы ты сам взялся за это». «Я бы стыдился, князь, предложить опасное
предприятие и уступить его исполнение другому, - выпалил Давыдов. – Я всегда
был уверен, что в ремесле нашем тот только выполняет долг свой, который
переступает за черту свою, не равняется духом, как плечами, в шеренге с
товарищами, на все напрашивается и ни от чего не отказывается». «С Богом, Денис,
- улыбнулся его горячности Багратион. – Только ментик-фертик сними, не ровен
час – пристрелят крестьяне и разбирать не будут, французик ты или подполковник
Ахтырского полка».
Ментик действительно пришлось сменить на мужицкий армяк.
Приноравливаясь к обстановке, бывший адъютант Багратион отпустил окладистую
бороду, заговорил просторечно, а вместо ордена святой Анны повесил на шею образ
почитаемого в народе Николая Чудотворца. «Не ментик делает человека гусаром, -
отшучивался Давыдов. – Удаль лихих набегов кавалерийских на страх и ужас
врагам! Опасность дальних рейдов по глубоким тылам противника! Упоительный
воздух сражений! Вот без чего нет гусара. Это в мирной жизни мы озорные
дуэлянты. В военное время ловеласы и кутилы превращаются в отважных героев!»
…И часу не прошло, как казаки слабым свистом подали знак,
заметив офицера, идущего пешком по дороге с ружьем и собакой. Десять человек
сели на коней, окружили его и привели к отряду. Это был 4-го Иллирийского полка
полковник Гетальс, отправившийся в одиночестве впереди своего батальона
пострелять дичь. Он рассказал все, что знал о маневрах французов под
Смоленском, а потом задумчивый полковник ходил по лагерю. И каждый раз, когда
на глаза попадалась его легавая, уютно устроившаяся на казацкой бурке, или
тетерев, повешенный на пику, полковник замирал в драматической позе и восклицал
громким голосом: «Malheureuse passion! Дурная страсть!» Под оглушительный хохот
партизан, нашедших неподдельное отчаяние пленника весьма забавным…
«Всю войну провел в седле, бросаясь в самые отчаянные
приключения, вступая в неравный бой, преодолевая все преграды лихим штурмом,
смеясь в лицо опасности. Ради славы, почета, наград?.. – Давыдов остановился и
любовно погладил морду лошади. – Просто не мыслил жизни без сражений, без
азарта борьбы. А вот теперь превратился в деревенского помещика». Ни боевые
подвиги, ни европейская слава «черного капитана», наводившего ужас на врага по
всей линии французской коммуникации, не смогли разрушить «изменнической
репутации» лихого гусара. Его обходили чинами, не торопились с наградами, а в
1814 году, присвоив генеральский чин, отобрали: дескать, ошибочка вышла.
Правда, потом вернули, и в чине генерал-майора он вышел в отставку в 1823 году.
Потом еще были персидская и польская кампании 1826 и 1831 годов… И
окончательная отставка. Отставка военной службе, но не Отечеству.
«…Тебе следовало подумать, что ты живешь не один, у тебя
семья, дети! – Софья Николаевна все больше распалялась и не удержалась,
сорвалась на крик. – Ты совсем не думаешь о нас! Взялся надзирать за вторжением
холеры, сам полез! Лишь бы тщеславие свое потешить, да награждение сыскать и
похвалу!» Денис Васильевич молча выслушивал упреки жены. В Москве бушевала
холера, город и окрестности разбили на санитарные участки с карантинами,
лечебницами, только вот дворянство московское, как и в 1812-м, старательно
уклонялось от помощи во всех этих защитительных действиях. Своя рубашка ближе к
телу. Давыдов осуждать позорное поведение не стал, а без дальних слов вызвался
надзирать за одним из участков. «Я ничего не хочу, кроме одобрения собственной
совести», - тихо ответил на громкую тираду жены и ушел в кабинет.
Конечно, Соня любила его, как мужа и отца их детей,
согревая ровным теплом осеннего солнца, но без накала, страсти, самозабвения,
порыва сердечного следовать за любимым всюду, какую дорогу тот ни выберет.
Благоразумная и рассудительная. Может, и права была ее мать-покойница,
решительно выступившая против брака пьяницы-гуляки с Сонюшкой. Старуха боялась,
что он промотает богатое приданое дочери – сызранскую деревеньку Верхнюю Мазу в
пятьсот с лишним душ и винокуренный заводик под Бузулуком – и хозяйство
закрепила за дочерью. «Сам, чай, ведаешь, каков из тебя помещик», - сказала
мать Сони однажды. Разговор тот больно резанул по сердцу. Гулякой-мотом Давыдов
никогда не был. А вот на «никудышного помещика» не обиделся – до сих пор ничего
не смыслил в барской жизни. Зато полюбил деревеньку всей душой, хотя на первых
порах пришел в ужас от слепленных из хвороста и глины крестьянских домов.
Господские «хоромы» с дрожавшими от ветхости деревянными колоннами и
бесчисленными полутемными комнатушками требовали немедленного ремонта.
Запустевший сад и пахнувший тлением заброшенный пруд наводили тоску смертную. А
вокруг – лишь степь. Рыжая, безжизненная в знойную засуху и играющая
разнотравьем после дождей.
«Вот она – свобода! – Давыдов глубоко вдохнул медовый
воздух вечерней степи. – Правда, атакую теперь не неприятеля, а скачу за
волками, лисицами, зайцами… Не забыть в Репьевку заехать на днях, и к Бегичевым
обещался. На будущей неделе бал в Дворянском собрании в Пензе…» Денис
Васильевич уже знал, что непременно поедет. И пусть он вдвое старше Евгении, у
него семья, шестеро детей, пусть роман этот принесет ему лишь ужасные страдания
и бедствия… Все это нельзя сравнить с одним лишь желанием увидеть еще раз милую
Эжени, ее каштановые локоны и блестящие темные глаза…
Дерзновенная любовь гусара! Прошлые увлечения так не
похожи на то, что творится с ним сейчас. Аглая, Лиза Злотницкая, Соня… Он
любил, и его любили. Но сердечное одиночество не оставляло, душа не находила
ответа ни в одном из былых романов – страстных, как в омут с головой, но
почему-то несчастливых. И лишь Евгения поселилась в его душе легким откликом,
отзвуком его чувствований и порывов. Они часами говорили про все на свете,
теряя счет времени. Она наслаждалась его рассказами и стихами, он – ее
наслаждением. «Думал, что век сердце не встрепенется и ни дин стих из души не
вырвется, - Давыдов мечтательно улыбнулся. – Эжени все поставила вверх дном: и
сердце забилось, и стихи явились…»
Степь звенела заунывным стрекотанием цикад. Денис
Васильевич словно растворился в ее бескрайности, превратившись в маленькую
фигурку, медленно вышагивающую рядом с лошадью.
Наталья МУСТАЕВА,
ведущий библиотекарь отдела обслуживания
ЦБ имени Е. И. Аркадьева
По мотивам книги Николая Задонского "Денис Давыдов"
|
